[MEG_the_grey]

02.07.2010 в 16:37

Пишет  TrashTank:

И снова о детях
Дети, постиндустриализм и офисный дзен

Другая среда именно потому другая, что другая. Люди там живут не так, руководствуются иным и говорят о другом другими словами. Попавший в другую среду даже при хороших способностях к адаптации говорит не просто как не свой, но как носитель другого языка. И даже, — отчасти, — другого сознания.

Возраст — один из определителей всего этого. Произвольный набор сверстников тоже наверняка будет отличаться между собой, поскольку работают они в разных областях и общаются с совершенно разными группами населения, но возраст — это определённого рода тренд. Тенденция. Пятнадцатилетние, за исключением совсем уж отмороженных, поголовно будут находиться в условиях школы. Семидесятилетние преимущественно будут на пенсии и потому — проводить время среди пенсионеров в соответствующих местах.

Возраст — багаж знаний, впечатанных в разум. Мозг ребёнка высокоадаптивен и легко изменчив. Он как ничто другое умеет подстраиваться под среду. Однако из-за изменчивости он нестабилен. Мозг взрослого не меняется так сильно и так быстро, но вместо этого всё тоньше и тоньше настраивается, замечая и различая такие детали, какие мозг ребёнка не способен обнаружить и различить — он занят гораздо более масштабными вещами.

Неверно думать, будто только подросток будет чужим среди взрослых, нет, взрослый — ровно такой же чужой среди подростков. Один на один с ребёнком взрослый — однозначный авторитет. В группе детей — уже нет. Группа всё равно, не взирая на нестабильность мозга и отсутствие опыта, знает про себя больше, чем любой зашедший в неё снаружи. Когда одни на один, среднее по знаниям и авторитетам — на стороне взрослого. В группе это среднее — в группе. Внутри неё. Взрослый настолько от этого среднего далёк, что группа в лучшем случае согласится молча его выслушивать, не принимая при этом к сведению сказанное, поскольку оно не про них и не для них.

Характерная для школы деятельность — выполнение упражнений под контролем непререкаемого авторитета. Кроме своей группы, ребёнок везде видит одни «непререкаемые» авторитеты. Ему не разъясняют зачем, ему приказывают. Приказывают сделать упражнение или просто что-то сделать, поскольку «надо» и всё тут. «Потом поймёшь».

Ребёнок не видел альтернатив, поэтому для него такой подход вполне нормален. Он не проблема. Однако со временем по мере взросления набирается опыт и становится понятно, что многие из неперекаемых авторитетов сами ничего не понимают и не знают. Ещё несформировавшееся умение различать детали побуждает сделать для себя вывод: они все — дутые авторитеты. Но сила на их стороне, а не на стороне ребёнка, он не в состоянии физически отобрать власть у взрослых, только психологически. Дутость авторитетов, их обманная суть снимает внутренний запрет на ложь, поэтому ребёнок, уже не стеснясь и не сомневаясь, начинает играть на тех самых струнах, которые так хорошо звучали ещё в самом раннем детстве: ныть, жаловаться и канючить. Только теперь это не всегда по настоящему. Теперь зачастую это имитируется, изображается. Ради получения каких-то бонусов от глупых, но сильных взрослых.

Внутри своей группы такое уже не работает, поскольку там каждый в конечном счёте играет на такой струне. Не в группе — дома. Но зато регулярно. С ним не сработает — он сам пользуется тем же. В группе не любят нытиков, ведь нытики пытаются получить себе преференции всем её членам очевидным способом. В группе ребёнку нужна стойкость и демонстративный цинизм. Всё это крайне тяжело проявлять в мире взрослых, из-за этого местом применения остаётся только группа детей.

Одновременно в группу детей переносится существующее в мире взрослых и оно же там отвергается. Схемы взаимоотношений, неявно подразумеваемое, не особо понятное кажется неким законом природы, поэтому оно машинально копируется. Вербализируемое, формулируемое, — особенно в адрес детей, — считается актом диверсии внешнего мира. Этому необходимо следовать, когда внешний мир где-то рядом, но среди своих следует делать вид, что тебе это неважно. Что ты над этим посмеиваешься, а не пытаешься это изменить только потому что «не любишь конфликты».

Каждый ребёнок в какой-то момент начинает строить из себя мудрого дзен-буддиста, который «наблюдает за всей этой суетой чисто в энтомологических целях». Реальные проблемы, конечно же, всё ещё доводят до слёз, как и каждое столкновение со внешним миром, всё ещё непонятно, как там действовать, но самоуважение и закон группы требует делать вид, что тебе это всё по барабану. Ты же «не хочешь марать руки», «понимаешь всю надуманность» и самое главное «не желаешь прогнуться под систему».

Эти великие цели — альфа и омега детской группы. В ней, как и у взрослых, есть своя иерархия, только в более прямолинейном и жестоком виде, в ней есть свой язык, свои неписанные правила и так далее, но они по отсутствию опыта кажутся, как говорилось выше, законами природы. Их не видно. Их никто не придумал и не озвучил. Они — как закон всемирного тяготения. «Взрослые» же правила очевидно придуманы. Их очевидно навязывают, тогда как для «своих» правил присутствует иллюзия добровольного им следования.

Свои правила — естественны, взрослые — сотворены человеком и приняты всеми «как стадом баранов». Своим правилам следуешь, поскольку как же можно им не следовать? Взрослые же следуют своим правилам через силу — ведь через силу им заставляют следовать детей. Язык взрослых смешён. Он тоже навязан и несвободен. Взрослые требуют от тебя знать про какого-то там Эдика Эдакого и читать книжки Додика Такогото, которые тебе нафиг не упали, но ты зато можешь над взрослыми посмеяться, поскольку они наверняка не знают, кто такой «анонимус» и что означает слово «доставляет» в терминологии двача. Более того, эти идиоты-взрослые иногда употребляют это слово ещё и в другом смысле! Ржака!

Чтобы быть нонконформистом, ты должен одеваться как нонконформист, слушать ту же музыку, что нонконформисты…
Такие как все читают Пушкина. А вот не-такие-как-все читают форчан.

В виду неумения сделать что-то новое и даже неумения захотеть сделать это новое все силы уходят на отвергание старого. В этом видится альтернативность мышления — в педалировании идеи «есть много объяснений и все они равноценные». За этой идеей маячит свобода мнения, успешно маскирующая тоталитарность собственной группы. Группа контролирует каждый вздох, каждое слово и в конечном счёте даже каждую мысль, однако главное, главное — это не допустить в свою голову и, тем более, из собственных уст какое-то устоявшееся мнение взрослого мира. Мораль и нравственность — тоталитарны. Следование идеалам и желание сделать мир лучше — наивны (подозрение всех и вся в наивности есть следствие подсознательного стремления перестать быть ребёнком). В своей группе имеются собственные аналоги всего этого, но они не называются так, поэтому не тоталитарны и не наивны, хотя на самом-то деле они гораздо более примитивные и прямолинейные. Однако их незаметность (по причине отсутствия развитой наблюдательности) создаёт иллюзию их отсутствия.

Вынужденный раз за разом выполнять упражнения и делать что-то потому что «так надо» не имеет возможности выстроить для себя иную систему. Внутри группы он ровно так же выполняет упражнения и делает «как надо». Но оно всё «не так как снаружи». Внутри ведь никто не сказал, что надо так, внутри просто так заведено. Внутри незаметно.

Человек вырывался из этой среды начиная работать. Производя материальные ценности, изобретая, творя, он тем самым от упражнений переходил к практическому применению ранее наработанного упражнениями, завершая цикл обучения и начиная понимать то, чего он должен был «понять потом». Из ученика он плавно переходил в состояние творца мира. Он ежедневно видел, как ранее несуществовавшее материализовывалось его трудом, его стараниями. Вот трактор, который я собрал, вот физический закон, который я вывел, вот вершина, которую я покорил.

Само собой, начальники, директора, чиновники присутствовали. Они приказывали, как и школьные учителя, они выдвигали абсурдные, а иногда даже аморальные требования. Но тут уже, в стадии творца мира, протест шёл не просто из желания протестовать, а из желания восстановить справедливость. Творцы мира на равных формально и фактически не равны — это повод для драки.

Когда ты можешь что-то материализовать и оно, как оказывается, работает, ты уже не упражняешься, ты создаёшь. Как раз к этому моменту изменения мозга фиксируются и переходят в стадию уточнения. Улучшения навыков по изменению мира. Условий, в которых ты живёшь. В школьные годы «учитель» заставляет тебя делать упражнения, но и выдаёт еду, одежду, игровую приставку, всё необходимое. Твои упражнения с этим никак не связаны. Как максимум, ты можешь протереть пыль в квартире, чем поддержать уже созданное в более удобоваримом состоянии. В производстве нового (как материального, так и интеллектуального) существование вещей в этом мире — и твоя тоже заслуга. Ты сделал трактор и он теперь есть, им пользуются, это новый трактор. По крайней мере, новый его экземпляр. Ты открыл физический закон и мир поменялся. Вон они, полупроводники-то — внутрях твоего же компа.

С этого момента детская группа разрывалась и по частям вливалась во взрослые группы. В мире, где ты не домашнее животное, которое любят, кормят и дрессируют, а полноценный его, мира, строитель, гораздо лучше понятно, откуда взялись все эти «взрослые» термины, идеалы и морали.

Однако постиндустриальное общество подложило мину замедленного действия само же под себя. Огромное количество людей просто перестали когда-либо выходить из школы. Что с неизбежностью привело к консервации детских групп. В пределе — до бесконечности. От рождения до смерти.

Дело в том, что тот постиндустриализм, который мы наблюдаем, радикально отличается от того постиндустриализма, о котором ранее мечталось. Фантасты выводили общество будущего, где рост производительности труда был настолько радикальным, что практически высвобождал всех и каждого из материального производства. Однако полагалось, что люди, получив такого рода освобождение, перейдут в сферу науки, изобретательства и творчества. Человек продолжит менять мир, но уже не напрямую, — производя тракторы, — а косвенно и более масштабно: проектируя ту технику, которая уже будет производить «тракторы» в автоматическом режиме. Человек не сядет за руль трактора и не вспашет на нём поле, но запрограммирует этот трактор. Вспашет поле сама машина, но разработает её человек. Человек оставит себе открытие законов и написание стихов, как наиболее интересные виды деятельности. Как наиболее его, человека развивающие, но отдаст машинам монотонный физический труд.

Увы, сложилось всё не так. Человек отдал труд другим человекам, а сам начал заниматься чем-то, сильно напоминающим школьные упражнения под присмотром снабжающего едой и одеждой учителя.

Современный постиндустриализм — это общество, в котором высвобожденные из материального производства граждане пошли преимущественно не в сферу науки и искусства, но в сферу перераспределения произведённого другими.

Офисный сотрудник не видит напрямую результатов своего труда. Он не собрал трактор, и не вывел физический закон. Он весь день названивал в разные места и зачитывал кем-то написанный текст про новые тарифы. Он приходил к названивающему и чинил зависшую программу, написанную кем-то другим, к кому он никакого отношения не имеет. Он готовил презентацию отчёта о развитии фирмы, суть коего развития разработал не он. Он перекладывал бумажки, написанные не им, в стопку, которая уйдёт к кому-то другому.

Будь такой постиндустриализм состоявшимся в законченном виде, этот сотрудник должен был бы иметь должность робота. Кем-то запрограммированного на исполнения рутинной работы, причём, что особо характерно, не связанной непосредственно с производством.

Рабочий, которому даёт приказ бригадир, в свою очередь получивший приказ от директора, на выходе своей деятельности видит собственноручно собранный трактор. Именно эта новая сущность — отчёт о его работе и её реальный результат. Учёный, работающий под руководством начальника отдела, результатом видит новую сущность: формулу. Его собственное творение, сделанное под руководством, но всё-таки им. Сделанное новое. Офисный сотрудник отчётом о своей работе видит отчёт о своей работе: стольким-то позвонил, столько-то зависших программ развис. Он не сделал новые сущности, он в лучшем случае починил старые. В лучшем, повторюсь. В худшем же и наиболее распространённом — он нового не сделал вообще. Он лишь внёс свою лепту в перераспределение существующего, причём, какую именно, ему самому крайне слабо понятно.

Фактически он не вышел из школы — он перешёл в другую. По-прежнему есть некий «учитель», который даёт ему упражнение, результатом которых для ученика является лишь выполнение этих упражнений. «Учитель»-то, конечно, может и понимать практическую для себя-учителя пользу от выполненного учеником задания, но ведь и учитель в школе/институте тоже мог бы в качестве упражнений давать ученикам некие полезные для учителя расчёты. Не давая, само собой, никаких зацепок для осязания результатов. Ученику просто в очередной раз сказали «потом поймёшь». Только уже с намёком «на самом деле не поймёшь никогда».

Ровно так же, как ученик не является творцом мира, им не является и офисный сотрудник. Он ровно такой же ученик, как и раньше. Есть учитель, дающий ему непонятные задания и карманные деньги, проверяющий исполнение заданий, почти не разъясняя их практического смысла, карающий или вознаграждающий, и ограничивающий сим перечнем все свои с учеником отношения. Карманных денег, конечно, больше, а задания уже даже и попроще школьных, но суть отношений всё та же: ты — ученик. Ты не меняешь мир.

Детская группа при таком раскладе, само собой, не распадается. Все понятия детских групп переносятся в офисные почти без изменений. Привычки сохраняются. Подходы всё те же. Тот же и взгляд на мир. Стабилизирующийся мозг навсегда стабилизируется в состоянии ученика — не творца мира.

Офисный мир — это мир вечных подмастерьев.

Малая часть сумеет прорваться в сферы, где мир всё-таки каким-то образом меняется, но ведь в среде непосредственно, физически производящих в этой сфере вообще все. Каждый там напрямую меняет мир, пусть даже робко и неумело.

Среди вечных же подмастерьев сама мысль об изменении мира хотя бы в будущем, «когда научусь», довольно быстро выходит в область фантастики. Здесь так заведено: мы — дети, мы не можем ничего изменить. Мир слишком сложен и непонятен, вдруг мы что-то сломаем? Нас заругают! Да и кто нам вообще даст что-то менять? Там же — взрослые. А мы — дети. Дети навсегда. У нас уже нет той непосредственности, мозг уже не занят глобальной перестройкой самого себя, но состояние «я не могу ничего изменить» сохранилось, законсервировалось, вся деятельность мозга сведена лишь к уточнению этой концепции. Он находит всё более точные и всё более детальные доводы в пользу «невозможности изменений».

Предложение сделать что-то осязаемое вызывает оторопь. А его внёсший в этой детской группе получает репутацию «наивного идеалиста». Он, вот смех-то, до сих пор думает, что мы, дети, можем что-то создать. Не-не-не, Дэвид Блейн, мы можем только выполнять задания. А мир меняется где-то в высших сферах. Наш офисный дзен-буддизм как раз в том и состоит: мы презираем меняющих мир. Этих грязных рабочих. Этих нечистоплотных политиков. Этих яйцеголовых бо́танов. Они все, как взрослые, нам одинаково противны. Они говорят не на нашем языке и, что особенно обидно, навязывают нам свои правила. Наши же правила (которые, конечно, не правила вовсе — мы ж не замечаем) — это сдержанно так, изящно, посмеиваться в кулак над навязываемым. Нет, мы не любим конфликты, поэтому «при взрослых», конечно, это всё исполняем. Да и произведённое грязными рабочими под руководством нечистоплотных политиков, увы, вынуждены использовать (мы, дети, — существа возвышенные, поэтому сами такого делать не умеем), но при этом в душе мы не подадим им руки.

Гордость такой группы, её ценности в точности соответствуют оным у детских групп. Надо похвастаться новой игрушкой. Если такая есть у всех, то её надо обязательно заполучить. Новая игрушка полагается за индивидуальность. Бравада: «а я в эту сферу вообще не лезу». Оправдание бездеятельности: «да я ж не умею этого [маленький ещё]». В особо продвинутых случаях за высшую степень собственных достижений считается прочтение учебника. «Я разобрался», «я прочитал мануал» — падите передо мной на колени, типа. Я скоро получу пятёрку, а на вас, балбесов, наорёт учитель. При этом, что поразительно, написавший мануал вызывает отторжение, если он из своей среды. И недоуменные вопросы: «а зачем тебе это надо?».

Гордость вызывает не сделанное новое, а якобы понимание старого, сделанного, к тому же, кем-то другим.

Научный работник хочет, чтобы как можно больше людей узнали и начали пользоваться его открытием. Рабочему радость — видеть, как собранный им трактор уходит вспахивать поля. В офисе попытки обучить коллег чему-то более эффективному полагаются беспочвенным хвастовством, «грузом» и «насилием над личностью». Попытки узнать у тебя, как это делается, — это «списываение». «Он, мерзавец, хочет за мой счёт себе пять в журнал заработать». Упражнение, как и в школе, это проверка лично твоих знаний и навыков. Пытающийся их у тебя перенять, «списать» — жулик.

Вроде бы парадоксальное сочетание гордости за прочитанный учебник и неприятие коллеги с его советами-дробь-расспросами на самом деле легко объяснимо: дети не могут писать учебники. Учебники пишут взрослые. «Ты что, взрослым себя возомнил»? Или «ты с ними заодно что ли»? Нет-нет, в своей детской среде следует гордиться выполненными упражнениями, но в тайне посмеиваться как над «тем странным миром снаружи», так и над реальной тягой к знаниям. Одно дело, — это понятно, — стараться за пятёрку, и совсем другое — пытаться узнать и научиться, когда за это тебе никакой пятёрки не светит.

Как и в детской группе следование некой морали, внешней морали — утопизм. Наивность. Верна только своя мораль, состоящая из незатейливых правил: декларируемой вслух житейской мудрости «каждый сам за себя» (на деле ей в таком виде не следуют, ибо с кем-то ведь надо обсуждать собственную возвышенность) и локальным набором формальных зацепок на тему, что считать смешным и позорным, а что — «достойным себя» и эстетичным. Ребёнок-гот не может появиться среди своих в бабушкином свитере — таким образом, группа «борется за свою свободу одеваться, как им нравится». Свобода состоит в том, что он должен одеваться как гот, а не как ему велит бабушка. Ровно так и в офисной среде расписано, что носить, как улыбаться, о чём и как разговаривать. Негласно и локально — для каждой малой группы своё, но для всех это есть. Если сказать извне участнику этой группы что-то по теме эстетики, этики, морали и так далее, то первой реакцией будет: зачем ты мне навязываешь своё мнение? Свои вкусы? Свои принципы? Эдакая борьба за свободу через тоталитаризм (запрет излагать ему своё мнение) и ради тоталитаризма (навязанному ему со стороны малой группы свода неписанных правил).

Сам он отдыхает, посмеиваясь с товарищами над странными созданиями снаружи: они, приколись, в своей квартире держат ковры, вот клоуны-то, они, поди ж ты, не понимают ценности нашего любимого ТМ-АйАйФоуна, красятся не той косметикой и не так, не ходят в клубы, не читают наш любимый форум. Всё перечисленное — наверняка признаки отсталости и зашоренности, тоталитарности общества извне и его заведомой ущербности. Детской группе понятно, что следует смеяться над фотографией, где присутствует ковёр. Это — свобода в детском её понимании. Но нельзя сказать своему товарищу, что ковёр, он, быть может, не всем нравится, но это ни фига не смешно. Тем более, нельзя сказать, что тебе нравятся ковры. Если такое сказать, то товарищ будет считать зашоренным и тебя тоже. И несвободным. Рабом дурного вкуса. Чтобы быть неконформистом, ты должен смеяться над коврами.

Что особенно занимательно, коврохранители не замечают свой ковёр. Он просто где-то висит, не исключено, ещё с бабушкиных времён, и уже давно для них слился с фоном. Зато дети с продвинутым вкусом, отвергающие ковры, целыми днями рыщут по вконтактам, отыскивают фотографии с коврами и показывают их друг-другу. А что вы хотели? Неконформизм требует жертв!

Собственно, вот эта вот радость выбора как и в детстве вся целиком сводится ровно к одному: к способности заполучить ту игрушку, которая считается модной в данной локальной группе или даже обязательной к обладанию, и к возможности отвертеться от навязываемого родителями свитера (который в данной группе полагается позорным). Дальше всего этого идея о выборе не простирается. Да, мы теперь старшеклассники и на свои карманные деньги покупаем себе то, что нравится не нашим родителям, а нашей малой группе. Жизнь удалась.

Отсюда


Непрерывности в закономерностях детского постиндустриализма и всё такое

Вот, читает гражданин статью про детей с постиндустриализмом и сразу же ощущает острое желание возразить автору — до того обидно. Написать, что автор неправ, примитивен и гад. Но если просто так это написать, то ведь никто не проникнется. Надо какую-то расшифровку. И гражданин расшифровывает.

«Автор неправ», — пишет гражданин, — «на самом деле я совсем не такой. Я на самом деле не просто перекладываю бумажки, а с глубоким смыслом их перекладываю! Да. Я тоже произвожу. Я произвожу возможность для рекламного агента создать у граждан потребность в йогурте с чудо-биодобавками. Вот. Или нет, я произвожу почву для создания перераспределения денег между покупателями и продавцами. Ну не прямо почву — атмосферу почвы. Ну, среди многих других, которые тоже производят атмосферу почвы. Или предпосылки для появления атмосферы».

«Мне, кроме того, зарплату платят. Так что я тоже всё не просто так. Кому-то же надо ведь этим заниматься, да и вообще это крайне полезная деятельность. В конце концов-то я вот эдак все бумажки переложил и очень устал. Поэтому, — раз устал и зарплату платят, — наверно всё-таки оно полезно. Ну и чего такого, что я деньги зарабатываю? Нормально же — мне надо на что-то жить, да? Автор меня, вот, обвиняет, что я — козёл, поэтому автор — сам такой!»

Перво-наперво тут что? Тут мы видим странное. Тезис: «клоуны — пидарасы», а в качестве опровержения тезиса комментатор почему-то доказывает, что он не клоун. Это наводит на подозрения, что на самом деле вся «неправильность» тезиса в его неполиткорректности. Он неприятен комментатору, поэтому «неверен»: комментатор узнаёт себя, читает «про себя» плохое, от этого обижается и начинает гневно излагать: во-первых, он не клоун, во-вторых, не так уж и плохо быть клоуном, а в-третьих, и пидарасом тоже в общем-то неплохо, в-четвёртых, автор мог и промолчать, а раз не промолчал, то…

Фактически, это всё не опровержения тезиса, а попытка каким-то образом отвертеться от изложенного. Срочно доказать, что такое — не про тебя, да и вообще (это на всякий случай, если первый пункт не пройдёт) тут всё враньё. Оно особо выпукло, поскольку в статье никаких фамилий не названо. Там только критерии. И выводы из них — в общем виде, без указаний на личности. Доказывающий «тут не про меня» гражданин сам себя палит — никто ж не говорил, что про него. Это он сам себя узнал. И мало узнал — начал кричать «это не я», чем себя выдал.

В реальности сомнения «про меня или не про меня» терзают тех, про кого это и есть. Тем, не про кого, им очевидно, что это не про них. Производящий полезное и без советов со стороны знает, что он производит, как и зачем. И спроси его «а что ты произвёл?», он просто пальцем покажет: вот это. Не в абстрактную виртуальность, а на конкретную сущность. На прибор или формулу. И взглянувшему вполне очевидно: эта штука — произведена. Можно посомневаться, заявившим или кем-то другим, но произведена с очевидностью. Когда речь пошла про «производство порядка», «возможности» или чего-то подобного, это как раз и значит: не очевидно. Не очевидно даже самому якобы производящему. Но остатки собственного достоинства у большинства всё-таки ещё сохранились, поэтому всё ещё тяжело признавать: «да, я ничего не произвожу, извините». Надо как-то себя оправдать. И тем выдать.

Почему, собственно, выдать? Вот тут приведу наиболее близкий и понятный ярым опровергателям пример. Про институт. В институте я частенько (особенно на ранних крусах) приходил сдавать экзамены, будучи вообще не в курсе, про что предмет. В результате врождённой и благоприобретённой сообразительности, впрочем, на пересдачу не попадал ни разу. Однако, самое главное, мне в этих случаях хотелось, чтобы от меня преподаватель как можно быстрее отвязался. Перестал задавать вопросы. И отпустил. Очень это трудно было — искать способ, как подсмотреть в учебник, и по нескольким выхваченным фразам вывести в голове всю мировую физику за десять минут.

А ещё тяжелее было делать вид, что я в теме. Что я всё понимаю и не хуже, чем вон тот ботан за соседним столом. Вот тут чуть-чуть забыл только, но, честное слово, я учил. Я учил, дяденька преподаватель. Я занимался, я тоже студент. Ну, не отличник, но хорошист, да. Может, троечник, но всё равно я стараюсь. Кто-то же должен, дяденька преподаватель, заполнить эти бумажки. И от завода к магазину их переправлять надо, поэтому и я, ведущий протокол перевозок, тоже учил, тоже в потенциале хороший студент. Просто у вас, дяденька преподаватель, предмет, мне не очень нужный. Я после института собираюсь пойти программистом, а вы мне про дифуры какие-то. Поэтому я не так налегал. Вы сами подумайте, если повар про дифуры не знает, то он плохой повар что ли? А повара ведь тоже полезны.

Мне выпрашивать себе оценку казалось настолько мерзким, что я так ни разу и не попробовал. Изголялся, подсматривал, спрашивал у соседей — это всё да, но ни разу не выпрашивал оценку. Однако очень много раз видел, как это делают, и более того, я ощущал вот это самое вышеописанное. Мерзкий привкус доказательства своей небесполезности, — нет, постойте, я ж сейчас про другое, — своей якобы осведомлённости в вопросе. Хотя бы на троечку. Я ощущал тяжесть времени и мутную вечность десяти минут общения с преподавателем.

Преподаватели смотрели на меня скептически и чего-то такое ставили. Чаще всего четыре. То ли из жалости, то ли оценивали эдакое упорство — когда человек на экзамене изо всех сил вытягивает себя с полного нуля до чего-то более-менее приличного, то ли… Хотя нет, в мои познания они наверняка не верили. Я сам сейчас преподаю и поэтому отлично понимаю: таким образом преподавателя обмануть невозможно.

И вот почему. Оба диплома (бакалаврский и магистрский) я написал сам. Работу вёл с подсказками научного руководителя, но тоже сам. Начал не за три дня до защиты, а за год. За это время с помощью коллег, но таки сам написал ряд статей про собственную работу. Так вот, на защите диплома время ни фига не тянулось. Меня останавливали. Мне говорили: «хватит, дальше не надо, уже оценка пять, уже двадцать минут вместо десяти. Нам надо спросить ещё и остальных». А я говорил: «подождите, я же ещё даже треть не рассказал, тут же ещё столько всего интересного». До этого мне говорили: «максимум дипломной диссертации — шестьдесят страниц. Сократи свою хотя бы до восьмидесяти». Я отвечал то же: «но ведь непонятно будет. Я в сто двадцать уложился с трудом — и так чуть не все связующий слова выбросил, оставил только важное». Чудесным образом двадцать минут стали недостаточными для общения с преподавателем. Сто двадцать страниц — малым объёмом. Хотя при хреновой подготовке и при нежелании всем этим заниматься пять минут как тысячелетие, а десять страниц — как «Война и мир».

Когда делал сам, когда всё знаешь, когда готов, собственное состояние на экзамене настолько самоочевидно, что вопрос «четыре или три» вообще не стои́т. Стоит вопрос: «половину успеешь рассказать или только треть». Колебания тебя самого и преподавателя фактом своего существования намекают, что тут про отличные знания речь не идёт. Отличные, я бы сказал, годные знания проявляют себя так, что никаких вопросов на тему их подтверждения не остаётся. У преподавателя остаётся только один вопрос: надо ли с этим студентом пообщаться ещё, чтобы самому узнать от него что-то практически полезное. Всякие же попытки доказать «относительность знаний» — признак их, знаний отсутствия. И это тоже очевидно. Но не студенту, а преподавателю.

Вот с работой примерно так же. Производящему не надо терзаться сомнениями, производит он или нет. Не надо даже кому-то на стороне доказывать свою причастность. У него самого вопроса такого нет, поэтому нет и соблазна философски доказать, что он на самом деле не тварь дрожащая, а кто надо, но в виртуальном аспекте.

Описанный эффект психологического взросления не обманешь риторикой. Тут всё просто: чем чётче ты сам осознаёшь взаимосвязь твоих деяний и состояния окружающего мира, тем быстрее и увереннее взрослеешь. Когда ты выращиваешь еду для собственного прокорма, тебе всё предельно очевидно: вот тут пахал — вот тут выросло. Хорошо пахал — хорошо кушал. Плохо пахал — плохо кушал. Связь прямая и недвусмысленная. Мама с папой еды не принесут — только сам.

Когда ты не копал, а делал трактор, связь чуть менее очевидная. Там уже существенно больше этапов: сделал трактор, на нём кто-то пахал и потом ты хорошо кушал. Но поскольку трактор материален, тебе связь тоже вполне понятна: вот тут работал — вот тут трактор. Плохо работал — плохой трактор. Хорошо работал — хороший трактор.

Следующая ступень, положим, конструирование трактора. Тут ещё тяжелее отследить связь, но всё ещё можно. Поскольку, если ты правильный конструктор, то на сборку трактора по твоим чертежам неоднократно сходишь посмотреть.

Следующая — ты вёл бухгалтерию для конструкторов. Следующая — ты продавал тракторы. Следующая — ты рекламировал тракторы. Следующая — ты убеждал начальника, что рекламируешь тракторы. Можно придумать такое разбиение, при котором соседние звенья будут казаться практически неразличимыми. Идентичными. Но на одном конце мы имеем реально пахавшего для производства еды, а на другом — многолетнего инфанта с о. богатым внутренним миром, который производит потенциальную возможность преодолев множественные препятствия проникнуть в его о. богатый внутренний мир, от чего, конечно же, вселенная будет спасена и всё такое. Или даже, — хотя это одно и то же, — человека, который «не вмешивается, но по крайней мере, как ему кажется, не вредит». Он, правда, ест, пьёт, жжёт электричество и бензин, но ничего не производит, поскольку уверен в собственной самоценности. Это даже не вечный подросток, это вечный грудничок: его по факту его существования кормят папа с мамой или, если те не могут, специальные граждане — кормят произведённым кем-то другим, у которого, знамо дело, не такой о. богатый внутренний мир, поэтому те — быдло и на большее неспособны. Но он так хорош, так хорош — не ломает же. Зачем автор про него написал плохое?

Пригласили на урок в школу человека, который видел Ленина. Ну и, типа, учительница спрашивает: «расскажите нам о Ленине, какой он был?». Человек: «Ленин был очень, очень добрым. Помню, я маленький совсем, гуляю, прыгаю на газоне, а на лавочке рядом сидит дедушка Ленин. Сидит и бритвочку точит. Я прыгаю, смеюсь, а он бритвочку точит. Я голубей гоняю, а Ленин бритвочку точит. Я к нему подбежал, а он доточил бритвочку, сложил и убрал в футлярчик. А ведь мог бы и полоснуть!!!».

Вывод оттуда такой: невозможность обнаружения грани, ещё не говорит о неверности тезиса. Не смотря на потенциальную непрерывность возможных вариантов, с одного конца очевидно производитель, а с другого — очевидно бесполезный и никчёмный дармоед.

Для простоты, для раскрытия сути, деление описано как дискретное. На деле оно непрерывное. Всё множество вариантов отличается не гарантированностью взросления / его невозможностью, не причастностью к производящим / дармоедству, а вероятностями. Производящий и видящий результаты своего труда почти наверняка повзрослеет, перекладывающий, — непонятно для него зачем, — бумажки тоже может повзрослеть, но с вероятность сего гораздо меньше. В разных профессиональных группах, таким образом, мы в среднем будем наблюдать совсем разные психологии. В некоторых, в частности, мы будем видеть почти стопроцентную уверенность, что «ничего нельзя изменить». Ну и прочие атрибуты детской психологии. Некоторым будет очевидно, что именно и зачем они сделали лично. Но их будет мало. Среди рабочих таких будет радикально больше. В среднем.

У одних групп работа подразумевает личное производство. Не персональное, в смысле, когда он один работает, а личное — личный очевидный вклад. У других групп будет иное: личный вклад вообще непонятен, да и не важен по сути. Отдельные представители, конечно, будут стараться всё наладить, улучшить, уточнить, разобраться, но первым при этом даже усилий прилагать не надо — сам характер работы уже все ответы на вопросы предоставил. Ну и, кроме того, один работает по необходимости: «чтобы кушать то, что сам же и произвёл», другой — поскольку чувствует потребность работать, третий — чтобы зарплату давали (похоже ведь напервое, но совсем другое), четвёртый не работает, а делает вид, что работает — тоже для зарплаты. И у всех них совершенно разные отношения с миром будут. Не все перечисленные его меняют. И не все даже хотят как-то менять.

Когда рабочий ничего не делает, это практически невозможно скрыть. Учёному и сисадмину гораздо проще. А маркетологу, наоборот, надо приложить усилия, чтобы кто-то заметил, что тот ничего не делает.

Выращивающему картошку для собственного прокорма гораздо проще понять связь своих действий с изменением реальности, чем привинчивающему гайку на собираемые тракторы. Но последнему, в свою очередь, гораздо проще, чем диспетчеру рекламных агентов. Само собой, представитель первых из названных просто покажет выращенное, буде ему задать вопрос, а представитель же последних будет вынужден строить дикие философские конструкции и доказывать, что благодаря его усилиям, — можно в сферическом вакууме сказать, — раньше у Васи была буханка, а Петя голодал, теперь же всё наоборот: Вася голодает, а у Пети буханка. Но, извините, с точки зрения Космоса (как говорит Истинный Учитель Истины) изменить мир — это дать буханку и Пете и Васе или, как минимум, сделать так, чтобы у них обоих по полбуханки было. Мы же имеем одного сытого и одного голодного, как до, так и после якобы «изменений».

При этом, и менеджер ведь, в свою очередь, выиграет у конечного звена цепочки — бездельника с о. богатым внутренним миром.

К фактической полезности и даже необходимости работы описанное прямого отношения не имеет. Так, производящий еду строго для себя, пользы другим не приносит вообще. Тем не менее, весьма быстро взрослеет. Осчастлививший же полмира своей программой программист вполне может оставаться ребёнком до самых до седин. Мальчик на подхвате у академика полезен и академику и обществу (поскольку освобождает время академика для полезных вещей), но он всё равно — мальчик на подхвате. Даже если ему уже сорок.

Впрочем, некоторая связь между инфантилизмом и бесполезностью работы для общества всё-таки имеется. Не строгая и жёсткая, но она есть. Однако статья не про эту связь, она про другое.

Некоторые, дабы как-то вывернуться и самооправдаться, начинают рассуждать о диких «работягах» и высококультурных менеджерах. Ну, на деле, конечно, уровень образования сейчас у работяг даже в среднем повыше будет. Не диплом — уровень. Работяга по крайней мере знает, как и что устроено в области его непосредственных занятий. Офисный работник не то, что про свою сферу, временами даже про выполняемую им работу зачастую не знает практически совсем. Познания же его в культуре ограничиваются «читал Коэльо» и «думаю, что демократия — хорошо, но не знаю, что это такое».

Ну да ладно. Положим, что где-то действительно массово имеются высококультурные офисные сотрудники и дикие работяги. Если напрячься, то можно даже примеры привести. Вот, какие-нибудь китайцы на фабрике целый день привинчивают крышку к айфонам за горсть риса. Живут в хлеву, работают по двенадцать часов в день без перерыва семь дней в неделю. И есть, положим, группа сисадминов, которые живут в приличных квартирах, работают по Трудовому Кодексу, хорошо кушают и успевают читать научно-познавательную литературу даже в рабочее время. Неужто первые более взрослые? Очевидно же нет. Поэтому выводы статьи, само собой, неверные.

Однако в статье про тенденции. Не про единственный универсальный и всеобъемлющий фактор, а про один из наиболее сильно влияющих. Конечно, трёхлетний может перегнать чемпиона мира по бегу — если чемпиону к ногам привязать дохлого осла. Но это никак не говорит, что «трёхлетние бегают круче чемпионов мира». Давайте обоим ослов привяжем и сравним? Давайте посмотрим, как проявит себя сисадмин или маркетолог при «китайском» режиме работы и условиях существования. Если хотя бы в животное не превратится, тогда уже будет, о чём говорить.

По факту же, при прочих равных — если «отвязать осла» — закономерности как в статье. И если конкретно ты, не взирая на характер работы (то бишь, более тяжёлые для взросления условия) всё-таки стараешься себя изменить, честь тебе и хвала. Так и надо делать. А если ты, напротив, соответствуешь описанным симптомам, пытайся себя исправить, а не доказать «гадскую неполиткорректность автора» и наличествующее у автора желание «сильно упростить мир». Само собой, единственный способ вывернуться — заявить об «охрененной сложности мира и полной его непознаваемости». Намекнув, что ты-то познал куда как больше. Ну, виртуально, фолк-философски познал: дескать, «оно всё очень сложно». Однако такое — симптом из числа описанных. Защитная реакция и одновременно попытка обосновать свой отказ как-то менять мир. Ведь выделенная закономерность по определению упрощение. Её для того и выделяют (абстрагируются), чтобы закономерность стала понятной и пригодной к выводам. Это упрощение нужно для того, чтобы знать, в которую сторону нажимать, дабы что-то в лучшую сторону согнулось. А вот «всё очень сложно» — почти прямая декларация «я ничего не понимаю, поэтому не буду ничего трогать». Попытка отринуть закономерности и запретить абстрагирование (отвлечение от деталей, то бишь) — верный путь к о. богатому внутреннему миру, полной неспособности/нежеланию как-то менять внешний и неизбежно вытекающему из всего этого паразитизму. Потом тогда не удивляйся, что тебя считают паразитом.

Отсюда

По наводке от  sanitareugen

@темы: Избранное, Интересности, Ссылки