< Хроническое исключение > Когда все считают, что ты маленький, белый и пушистый, не спеши показывать свои когти и зубы
Далин Максим Андреевич - Слуги Зла
Люди всегда в восторге от шикарных эффектов. Люди никогда не могут сходу рассмотреть за шикарным эффектом его изнанку, тот осадок на дне котла, который им, людям, оттирать, когда эльфы уйдут с пира.
читать дальше
Арши редко выясняют, кто старше и сильнее, драками – драки нужны им совсем для другого. Ступенька, на которую нужно встать, всегда чувствуется после нескольких часов общения – без выяснений, просто чувствуется, ее определяет инстинкт. Клык мельком подумал, что в этом и состоит главное отличие армии аршей от армии людей – вожака аршей никогда никто не назначает, нет никакой грызни за власть – в какой-то момент вожак определяется сам собой. Это не почетно и не трагично, просто вдруг выясняется, что отвечаешь ты.
Всю свою прежнюю жизнь – о, весьма долгую жизнь! – Инглорион считал, что не умеет или почти не умеет удивляться. Ведь мир гармоничен, а гармония – предсказуема. Непредсказуемость, как известно – признак хаоса, дурной признак, в конечном счете – зло.
– Откуда ты узнал, что это она? – спросил Клык.
– Люди орали "Виват, Государыня!", – сказал Паук. – Ясное дело, кому. Одна ж Государыня у нас, она, гадина из леса. Я, хоть и был полудохлый, не перепутал бы ее с человеческой королевой, скажем, или принцессой. Потому что она была ни капли не похожа на человека.
Разумеется, невозможно сравнить Государыню с человеческой женщиной, думал Инглорион, сжимая кулаки и пытаясь унять нервную дрожь. Все-таки они – Зло. Они не могут смотреть на чистый Свет. И я не могу тут оставаться, если я не предатель.
– Как этот, не похожа? – спросила Шпилька, мотнув головой в сторону эльфа.
– А разве этот не похож? – Паук осклабился. – Он же совсем как человек. Я его без одежды видел. Он человек на все сто, что бы он там о себе не вообразил. А тут… даже описать сложно.
– Дива, – вырвалось у Инглориона, и все орки на него посмотрели.
– Дива, – неожиданно кивнул Паук. – Она сидела верхом на белесой твари… но не на лошади, не думайте. Это было не как зверь, а как… как тень зверя в мире теней. Шерсть на нем так колыхалась… туманно… башка – просто голый череп, без зубов, но с глазами, а изо лба росла такая штуковина… Не как рог у коровы, а вроде крученой пики, и тускло блестела. Костяным таким блеском…
Ничего себе, пораженно подумал Инглорион, но промолчал.
– А сама… Она была вся закутана в зеленое и серое, но не в ткань, а… – Паук обвел орков взглядом, скинув веревку с пальцев. – Я не умею описать. Оно дымно так клубилось вокруг, понимаете? А из этого дыма виднелись только голова и руки. Бледные, сероватые… Я голову не рассмотрел особенно, только помню, что глаза у нее были ярко-голубые… цвета неба зимой, в сильный мороз при солнце. Голубые и пустые. И холодные. И огромные. А пальцы длиннющие, сухие, как голая кость, но на самом деле не голая, а… простите, ребята. Совсем я не умею рассказывать. Только смотреть на это было просто жутко…
– Значит, это правда, – не выдержал Инглорион. – Откровенно говоря, я не думал, что это может оказаться правдой. Я разочарован, Паук.
– В лешачке? – спросил Паук, обернувшись к нему.
– В тебе, – сказал Инглорион, чувствуя, как в голос возвращается эльфийская надменность. – Видишь ли, в древних летописях сказано, что рабам Зла не дано видеть Перворожденных в их истинном обличье. Ваша приземленная, низменная природа не позволяет вам проникнуться Светом и Красотой, ваше жалкое сознание оставляет от светлого только страх. Ты видел не Государыню, а собственный ужас перед нею.
Орки переглядывались. Паук усмехнулся.
– Люди толпились вокруг, глядели на эту тварь, как голодные на мясо, но не приближались особенно, – сказал он, глядя на эльфа и перебирая веревочку наощупь. – Они были совершенно ошалевшие, понимаешь? Я думаю, они бы друг друга перерезали, захоти она. Только она… ей не это было надо. Она меня не заметила, хотя могла бы – потому что очень занималась людьми. Чарами. Она их… околдовывала, мне кажется. И на меня у нее не хватило сил – слишком вокруг большая толпа была. Там вся уцелевшая армия собралась, и они все просто в истерику впали, в такой идиотский восторг… Они, наверное, совсем по-другому ее видели.
– Разумеется, они видели иначе, – сказал Инглорион. – Люди несовершенны, но они все же совершеннее вас. Им открыто чуть больше. Они, во всяком случае, не боятся сил Предвечного Добра.
– Паук, – сказал я через силу, – мне кажется, что мы все – смертники.
Его ухмылка только раздвинулась пошире.
– Угу, – ответил он. – А что, привыкать нам, что ли?
Я все равно не понял, как это происходит. Мне пришлось просто принять странный факт: арши, общаясь, каким-то образом быстро узнают, кто должен командовать. Они настолько независимы и естественны в суждениях о старшинстве, что опасны для людей, которые нанимают их в качестве воинов. У аршей нет человеческого понятия о дисциплине. Их невозможно заставить повиноваться тому, кто не подходит под их представления о командире.
Я бы сказал, война вообще бывает всего лишь двух видов: разбой и попытки отбиться от разбойников. То, что арши не воюют между собой, наводит на неприятные мысли насчет добродетели людей – об эльфах я вообще предпочел бы умолчать.
– Бедные люди, – сказал я. – У меня есть вы и ваш здравый смысл, а горожане пьяны надеждой, они только и ждут, чтобы им свистнули из Пущи, чтобы радостно побежать на свист. Прелесть рабства у королевы Маб – в том, что ее рабы считают себя свободными и счастливыми… на долгие-долгие годы.
– Помнишь, – заметил Паук, – когда-то ты говорил, что, по-твоему, лешачка имеет право использовать людей ради блага Пущи?
– Сейчас я так не думаю, – сказал я твердо. – Мне так хочется… настоящего. Тепла, дружбы, любви, доверия… Чрево Барлогово, Паук, эльфы дружить и любить не хотят и не могут, а люди почти разучились!
Я рубился эльфийским мечом – и после боя обтирал от крови этот меч, высвеченный присутствием орков, как лунный луч. Очевидно, незнакомец воспринял такое зрелище, как глубоко противоестественное.
– Пусть моя экипировка тебя не смущает, дружище, – сказал я. – Это – камуфляж, не более того.
– Говоришь ты тоже, как эльф, – хрипло сказал чужак, и выпил флягу Задиры в три глотка. – Когда я вижу что-то, похожее на эльфа, которое дерется, как эльф, выглядит, как эльф, и треплется, как эльф – я слегонца удивляюсь, что оно на моей стороне.
– Давай разговаривать на языке из-под гор, – сказал я, очень тщательно повизгивая и урча. Я отлично понимал аршей, но их произношение мне плохо давалось.
– Я голодный, – сказал чужак.
Я давно научился понимать этикет аршей. Это значило гораздо больше, чем обычное озвучивание простого плотского желания; это значило, что я – свой, что у моих товарищей можно без опаски взять пищу, и что никакого расстояния между нами, бойцами гор, уже нет. И мы все полезли в торбы за запасами еды – он был голодный, он был настолько голодный, что меня удивила его упрямая жизненная сила. Человек, достигший такой степени истощения, впал бы в мертвенное оцепенение – а он жрал кусок сырой говядины, обнаружившийся в сумке Паука, жадно, но не истерично, даже степенно, как голодный волк.
– А если это не сказки?
– А что такое – правда? Да зачем она тебе сдалась, эта правда?
– Ты – одна? – спросил я. – Такая, Перворожденная – одна?
– Нас – несколько, – сказала она и я услышал холодный смешок в ее голосе. – Но для тебя я – одна. Зачем тебе несколько Государынь? Тебе, смертный, и тебе подобным нужна одна Госпожа.
– Зачем тебе люди? – спросил я, хотя уже почти знал ответ.
Она рассмеялась откровеннее – смехом, ледяным, как январский ветер.
– Меня восхищает красота, – сказала она. – А люди могут ее создавать. К сожалению, творить способны лишь смертные существа, то есть – существа, обладающие душой. Я не могу творить. Я могу лишь упорядочивать сотворенное. Пуща – это не лес, Пуща – это гармония и порядок.
– Пуща – это морок, – сказал я.
– Пуща – это греза, – возразила она. – Это одно из дивных мест, где я собираю выдающиеся души и с их помощью концентрирую красоту.
– Почему твои солдаты воюют с орками… с ирчами?
– Именно ты мог бы и не спрашивать об этом, – в ее голосе впервые прозвучал гнев. – Ирчи привязаны к самому низменному, они чрезмерно любят жизнь во всей ее мерзости. Они презирают идеальное, отвергают мечты. Им недоступно само понятие гармонии.
– У них есть души!
– На что мне их души! Их души, как и души некоторых людей, интересны только им самим. Они не могут принять мой идеал. Они не стремятся к абсолюту. Подобные твари вообще не имеют права жить. Вдобавок, они воры.
– Воры?!
– О чем ты, Дэни?! Посмотри, что эти твари сделали с тобой! Я дала тебе вечную жизнь, вечную юность, абсолютную красоту, душевный покой, цель, идеал – и ты бросил все это за сомнительную радость животного существования…
– За свободу, – поправил я.
– За свободу убивать, пока не убьют тебя?
– За свободу выбирать себе идеалы, пути и все остальное самостоятельно.
Люди всегда в восторге от шикарных эффектов. Люди никогда не могут сходу рассмотреть за шикарным эффектом его изнанку, тот осадок на дне котла, который им, людям, оттирать, когда эльфы уйдут с пира.
читать дальше
Арши редко выясняют, кто старше и сильнее, драками – драки нужны им совсем для другого. Ступенька, на которую нужно встать, всегда чувствуется после нескольких часов общения – без выяснений, просто чувствуется, ее определяет инстинкт. Клык мельком подумал, что в этом и состоит главное отличие армии аршей от армии людей – вожака аршей никогда никто не назначает, нет никакой грызни за власть – в какой-то момент вожак определяется сам собой. Это не почетно и не трагично, просто вдруг выясняется, что отвечаешь ты.
Всю свою прежнюю жизнь – о, весьма долгую жизнь! – Инглорион считал, что не умеет или почти не умеет удивляться. Ведь мир гармоничен, а гармония – предсказуема. Непредсказуемость, как известно – признак хаоса, дурной признак, в конечном счете – зло.
– Откуда ты узнал, что это она? – спросил Клык.
– Люди орали "Виват, Государыня!", – сказал Паук. – Ясное дело, кому. Одна ж Государыня у нас, она, гадина из леса. Я, хоть и был полудохлый, не перепутал бы ее с человеческой королевой, скажем, или принцессой. Потому что она была ни капли не похожа на человека.
Разумеется, невозможно сравнить Государыню с человеческой женщиной, думал Инглорион, сжимая кулаки и пытаясь унять нервную дрожь. Все-таки они – Зло. Они не могут смотреть на чистый Свет. И я не могу тут оставаться, если я не предатель.
– Как этот, не похожа? – спросила Шпилька, мотнув головой в сторону эльфа.
– А разве этот не похож? – Паук осклабился. – Он же совсем как человек. Я его без одежды видел. Он человек на все сто, что бы он там о себе не вообразил. А тут… даже описать сложно.
– Дива, – вырвалось у Инглориона, и все орки на него посмотрели.
– Дива, – неожиданно кивнул Паук. – Она сидела верхом на белесой твари… но не на лошади, не думайте. Это было не как зверь, а как… как тень зверя в мире теней. Шерсть на нем так колыхалась… туманно… башка – просто голый череп, без зубов, но с глазами, а изо лба росла такая штуковина… Не как рог у коровы, а вроде крученой пики, и тускло блестела. Костяным таким блеском…
Ничего себе, пораженно подумал Инглорион, но промолчал.
– А сама… Она была вся закутана в зеленое и серое, но не в ткань, а… – Паук обвел орков взглядом, скинув веревку с пальцев. – Я не умею описать. Оно дымно так клубилось вокруг, понимаете? А из этого дыма виднелись только голова и руки. Бледные, сероватые… Я голову не рассмотрел особенно, только помню, что глаза у нее были ярко-голубые… цвета неба зимой, в сильный мороз при солнце. Голубые и пустые. И холодные. И огромные. А пальцы длиннющие, сухие, как голая кость, но на самом деле не голая, а… простите, ребята. Совсем я не умею рассказывать. Только смотреть на это было просто жутко…
– Значит, это правда, – не выдержал Инглорион. – Откровенно говоря, я не думал, что это может оказаться правдой. Я разочарован, Паук.
– В лешачке? – спросил Паук, обернувшись к нему.
– В тебе, – сказал Инглорион, чувствуя, как в голос возвращается эльфийская надменность. – Видишь ли, в древних летописях сказано, что рабам Зла не дано видеть Перворожденных в их истинном обличье. Ваша приземленная, низменная природа не позволяет вам проникнуться Светом и Красотой, ваше жалкое сознание оставляет от светлого только страх. Ты видел не Государыню, а собственный ужас перед нею.
Орки переглядывались. Паук усмехнулся.
– Люди толпились вокруг, глядели на эту тварь, как голодные на мясо, но не приближались особенно, – сказал он, глядя на эльфа и перебирая веревочку наощупь. – Они были совершенно ошалевшие, понимаешь? Я думаю, они бы друг друга перерезали, захоти она. Только она… ей не это было надо. Она меня не заметила, хотя могла бы – потому что очень занималась людьми. Чарами. Она их… околдовывала, мне кажется. И на меня у нее не хватило сил – слишком вокруг большая толпа была. Там вся уцелевшая армия собралась, и они все просто в истерику впали, в такой идиотский восторг… Они, наверное, совсем по-другому ее видели.
– Разумеется, они видели иначе, – сказал Инглорион. – Люди несовершенны, но они все же совершеннее вас. Им открыто чуть больше. Они, во всяком случае, не боятся сил Предвечного Добра.
– Паук, – сказал я через силу, – мне кажется, что мы все – смертники.
Его ухмылка только раздвинулась пошире.
– Угу, – ответил он. – А что, привыкать нам, что ли?
Я все равно не понял, как это происходит. Мне пришлось просто принять странный факт: арши, общаясь, каким-то образом быстро узнают, кто должен командовать. Они настолько независимы и естественны в суждениях о старшинстве, что опасны для людей, которые нанимают их в качестве воинов. У аршей нет человеческого понятия о дисциплине. Их невозможно заставить повиноваться тому, кто не подходит под их представления о командире.
Я бы сказал, война вообще бывает всего лишь двух видов: разбой и попытки отбиться от разбойников. То, что арши не воюют между собой, наводит на неприятные мысли насчет добродетели людей – об эльфах я вообще предпочел бы умолчать.
– Бедные люди, – сказал я. – У меня есть вы и ваш здравый смысл, а горожане пьяны надеждой, они только и ждут, чтобы им свистнули из Пущи, чтобы радостно побежать на свист. Прелесть рабства у королевы Маб – в том, что ее рабы считают себя свободными и счастливыми… на долгие-долгие годы.
– Помнишь, – заметил Паук, – когда-то ты говорил, что, по-твоему, лешачка имеет право использовать людей ради блага Пущи?
– Сейчас я так не думаю, – сказал я твердо. – Мне так хочется… настоящего. Тепла, дружбы, любви, доверия… Чрево Барлогово, Паук, эльфы дружить и любить не хотят и не могут, а люди почти разучились!
Я рубился эльфийским мечом – и после боя обтирал от крови этот меч, высвеченный присутствием орков, как лунный луч. Очевидно, незнакомец воспринял такое зрелище, как глубоко противоестественное.
– Пусть моя экипировка тебя не смущает, дружище, – сказал я. – Это – камуфляж, не более того.
– Говоришь ты тоже, как эльф, – хрипло сказал чужак, и выпил флягу Задиры в три глотка. – Когда я вижу что-то, похожее на эльфа, которое дерется, как эльф, выглядит, как эльф, и треплется, как эльф – я слегонца удивляюсь, что оно на моей стороне.
– Давай разговаривать на языке из-под гор, – сказал я, очень тщательно повизгивая и урча. Я отлично понимал аршей, но их произношение мне плохо давалось.
– Я голодный, – сказал чужак.
Я давно научился понимать этикет аршей. Это значило гораздо больше, чем обычное озвучивание простого плотского желания; это значило, что я – свой, что у моих товарищей можно без опаски взять пищу, и что никакого расстояния между нами, бойцами гор, уже нет. И мы все полезли в торбы за запасами еды – он был голодный, он был настолько голодный, что меня удивила его упрямая жизненная сила. Человек, достигший такой степени истощения, впал бы в мертвенное оцепенение – а он жрал кусок сырой говядины, обнаружившийся в сумке Паука, жадно, но не истерично, даже степенно, как голодный волк.
– А если это не сказки?
– А что такое – правда? Да зачем она тебе сдалась, эта правда?
– Ты – одна? – спросил я. – Такая, Перворожденная – одна?
– Нас – несколько, – сказала она и я услышал холодный смешок в ее голосе. – Но для тебя я – одна. Зачем тебе несколько Государынь? Тебе, смертный, и тебе подобным нужна одна Госпожа.
– Зачем тебе люди? – спросил я, хотя уже почти знал ответ.
Она рассмеялась откровеннее – смехом, ледяным, как январский ветер.
– Меня восхищает красота, – сказала она. – А люди могут ее создавать. К сожалению, творить способны лишь смертные существа, то есть – существа, обладающие душой. Я не могу творить. Я могу лишь упорядочивать сотворенное. Пуща – это не лес, Пуща – это гармония и порядок.
– Пуща – это морок, – сказал я.
– Пуща – это греза, – возразила она. – Это одно из дивных мест, где я собираю выдающиеся души и с их помощью концентрирую красоту.
– Почему твои солдаты воюют с орками… с ирчами?
– Именно ты мог бы и не спрашивать об этом, – в ее голосе впервые прозвучал гнев. – Ирчи привязаны к самому низменному, они чрезмерно любят жизнь во всей ее мерзости. Они презирают идеальное, отвергают мечты. Им недоступно само понятие гармонии.
– У них есть души!
– На что мне их души! Их души, как и души некоторых людей, интересны только им самим. Они не могут принять мой идеал. Они не стремятся к абсолюту. Подобные твари вообще не имеют права жить. Вдобавок, они воры.
– Воры?!
– О чем ты, Дэни?! Посмотри, что эти твари сделали с тобой! Я дала тебе вечную жизнь, вечную юность, абсолютную красоту, душевный покой, цель, идеал – и ты бросил все это за сомнительную радость животного существования…
– За свободу, – поправил я.
– За свободу убивать, пока не убьют тебя?
– За свободу выбирать себе идеалы, пути и все остальное самостоятельно.